Неточные совпадения
Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не поверил, что это был голос
совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен делать. Степан Аркадьич сделал над собой усилие и поборол нашедшую на него робость.
«Вопросы о ее
чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее
совести и подлежит религии», сказал он себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
— Входить во все подробности твоих
чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои
чувства — это дело твоей
совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее
чувствах и так далее — суть вопросы ее
совести, до которой мне не может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен ей высказать».
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую
совестьОн простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный
чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
О, тут мы при случае и нравственное
чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже
совесть, все, все на толкучий рынок снесем.
— А угрызение
совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное
чувство? Да разве он таков?
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и…
чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей
совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в
совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким
чувством сознания, что недовольно сделали для него при жизни.
Пустой, не наполненный день, вечер — без суеты, выездов, театра, свиданий — страшен. Тогда проснулась бы мысль, с какими-нибудь докучливыми вопросами, пожалуй,
чувство,
совесть, встал бы призрак будущего…
— Друг мой, что я тут мог? Все это — дело
чувства и чужой
совести, хотя бы и со стороны этой бедненькой девочки. Повторю тебе: я достаточно в оно время вскакивал в
совесть других — самый неудобный маневр! В несчастье помочь не откажусь, насколько сил хватит и если сам разберу. А ты, мой милый, ты таки все время ничего и не подозревал?
Явилось место жалости и доброму
чувству именно потому, что была пред тем чиста
совесть.
Он надеялся нажить большие деньги как адвокат, и расчет его был не только тонкий и мастерской, но вернейший: он основывался на легкости, с которою князь дает деньги, и на благодарно-почтительном
чувстве его к покойному Павлищеву; он основывался, наконец (что важнее всего), на известных рыцарских взглядах князя насчет обязанностей чести и
совести.
В кабацких завсегдатаях и пропойщиках проснулась и жалость к убиваемой женщине, и
совесть, и страх, именно те законно хорошие
чувства, которых недоставало в данный момент тайбольцам, знавшим обо всем, что делается в доме Кожина.
Это суетное
чувство, мелькнувшее в душе девушки, сменилось сейчас же угрызением
совести, и она с горечью подумала: «Какая я дрянная девчонка!..» Все-таки она утром оделась тщательнее обыкновенного и вышла к чаю такая розовая и улыбающаяся.
Добрый друг мой, сколько мог, я вам, одним вам, высказал мои мысли по
совести; вы меня поймете. Между тем позвольте мне думать, что одно письменное участие ваше представило вам нечто в мою пользу; в заключение скажу вам, что если бы и могли существовать те
чувства, которые вы стараетесь угадать, то и тогда мне только остается в молчании благоговеть пред ними, не имея права, даже простым изъявлением благодарности, вызывать на такую решимость, которой вся ответственность на мне, Таков приговор судьбы моей.
Я до сих пор считал тебя за человека с
совестью и с
чувством.
Я не делился с ней в это время, как бывало всегда, моими
чувствами и помышлениями, и мной овладело угрызение
совести и раскаяние; я жестоко обвинял себя, просил прощенья у матери и обещал, что этого никогда не будет.
На столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около перилец шитый портфель с висячим замочком, и мне захотелось попробовать, придется ли к нему маленький ключик. Испытание увенчалось полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем целую кучу бумаг.
Чувство любопытства с таким убеждением советовало мне узнать, какие были эти бумаги, что я не успел прислушаться к голосу
совести и принялся рассматривать то, что находилось в портфеле…
— Что делать? — возразил Калинович. — Всего хуже, конечно, это для меня самого, потому что на литературе я основывал всю мою будущность и, во имя этих эфемерных надежд, душил в себе всякое
чувство, всякое сердечное движение. Говоря откровенно, ехавши сюда, я должен был покинуть женщину, для которой был все; а такие привязанности нарушаются нелегко даже и для
совести!
Подхалюзин. Что об вас-то толковать! Вы, Самсон Силыч, отжили свой век, слава Богу, пожили; а Алимпияда-то Самсоновна, известное дело, барышня, каких в свете нет. Я вам, Самсон Силыч, по
совести говорю, то есть как это все по моим
чувствам: если я теперича стараюсь для вас и все мои усердия, можно сказать, не жалея пота-крови, прилагаю — так это все больше по тому самому, что жаль мне вашего семейства.
Разумеется, я решил, что прежде всего надо поступать прямо, как внутреннее
чувство и
совесть велят.
Он словно раз навсегда порешил себе, что
совесть, честь, любовь, почтение и вообще все так называемые возвышенные
чувства — все это вздор, гиль, чепуха, выдуманная философами, литераторами и другими сумасшедшими фантазерами.
Третье отношение есть отношение людей, потерявших
совесть, и потому и здравый смысл и человеческое
чувство.
По всей вероятности, Гришка обнадеживал уже себя тем, что недолго остается терпеть таким образом, что скоро, может статься, заживет он по своей воле и что, следовательно, не стоит заводить шума. Быть может, и это всего вероятнее, остаток
совести —
чувство, которое благодаря молодым летам не успело совсем еще погаснуть в сердце приемыша, — держало его в повиновении у изголовья умирающего благодетеля.
Опять Нехлюдов испытал
чувство, похожее на стыд или угрызение
совести. Он приподнял шляпу и пошел дальше.
И когда вот не нужно,
чувства проснулись во мне, и защемило мою
совесть, точно это я умышленно убил его…
Яков Львович принял другое намерение: он не обратился к системе слабых и затемненных улик, а воззвал к
совести детей, к их
чувству, к их нравственному долгу спасти мать.
Он прямо женился — исторг закинутую в грубую крестьянскую семью родовую дворянку, реставрировал ее в своем звании и тем исполнил долг
совести и потребности пылавшего в нем
чувства к красавице.
Ни разу не почувствовал он потребности проверить себя, или посоветоваться с своею
совестью, или, наконец, хоть из
чувства приличия, сослаться на какие-нибудь факты.
— Хорошо-с. Значит, как желудок хочет есть, так нравственное
чувство хочет, чтобы мы любили своих ближних. Так? Но естественная природа наша по себялюбию противится голосу
совести и разума, и потому возникает много головоломных вопросов. К кому же мы должны обращаться за разрешением этих вопросов, если вы не велите ставить их на философскую почву?
Унылое
чувство сострадания и боль
совести, какие испытывает современный мужчина, когда видит несчастие, гораздо больше говорят мне о культуре и нравственном росте, чем ненависть и отвращение.
Когда любовь
Есть ложь, то все понятия и
чувства,
Которые она в себе вмещает:
Честь,
совесть, состраданье, дружба, верность,
Религия, законов уваженье,
Привязанность к отечеству — все ложь!
Но каково же было изумление, исступление и бешенство, каков же был ужас и стыд господина Голядкина-старшего, когда неприятель и смертельный враг его, неблагородный господин Голядкин-младший, заметив ошибку преследуемого, невинного и вероломно обманутого им человека, без всякого стыда, без
чувств, без сострадания и
совести, вдруг с нестерпимым нахальством и с грубостию вырвал свою руку из руки господина Голядкина-старшего; мало того, — стряхнул свою руку, как будто замарал ее через то в чем-то совсем нехорошем; мало того, — плюнул на сторону, сопровождая все это самым оскорбительным жестом; мало того, — вынул платок свой и тут же, самым бесчиннейшим образом, вытер им все пальцы свои, побывавшие на минутку в руке господина Голядкина-старшего.
По
совести говорю: слаще этого
чувства нет.
— Да, — ответил он задумчиво. — Это напомнило мне одну историю и одного человека… Вот вы сказали о действии мороза и о добрых
чувствах. Нет, мороз — это смерть. Думали ли вы, что в человеке может замерзнуть, например…
совесть?
Какое-то беспокойное
чувство, похожее на угрызение
совести, овладевало вновь поступавшими здоровыми субъектами; им становилось заметно тягостно быть здоровыми, они так страдали тоскою по безумию, что излечались от умственных способностей разными спиртными напитками, и я заметил, что при надлежащем и постоянном употреблении их они действительно успевали себя поддерживать в искусственном состоянии безумия, которое мало-помалу становилось естественным.
Мы также глубоко испытываем это
чувство к нашим братьям-полякам, и у нас это
чувство — не только жалость, а также стыд и угрызение
совести.
А испытываемое при этом
чувство есть нечто, очень похожее именно на покалывание
совести.
Хвалынцев чувствовал, что относительно Татьяны у него не чиста
совесть, а чем дольше тянутся эти проволочки, тем не чище и тяжелее становится на
совести, но признаться в этом самому себе, беспощадно обнажить перед собою это нехорошее
чувство, назвать его настоящим именем у него духу не хватало.
— Как что! Помилуйте! Внесите в войско свою пропаганду, привейте к солдатам, подействуйте на их убеждения, на их
чувства, на
совесть, и вот зло уже наполовину парализовано! Коли солдат не станет стрелять в поляка, так вы уже достигли своей цели, а когда он вообще не захочет стрелять в человека, в ближнего, кто бы тот ни был — вы уже на верху торжества своей идеи.
Осудить себя за
чувство к Цезарине, задушить его, выгнать его вон из сердца, — но опять-таки возможно ли это, когда это
чувство, Бог весть как и когда, незаметно и невольно, но так могуче овладело им, когда из-за него он всю будущность, всю жизнь свою поставил уже на карту, когда бесповоротно сказано себе: «aut Caesar, aut nihil», когда наконец и теперь, после этой записки, после всех колючих укоров
совести, после сознания своей неправоты, это проклятое
чувство наперекор всему — и рассудку, и долгу, и
совести, — вот так и взмывает его душу, как птицу в ясную высь, в неизвестную даль и все заглушает, все уничтожает собою.
Меня обуревали самые смешанные
чувства: я был рад, что ненавистное письмо, которого я так долго ждал и опасался, — теперь мне уже более не страшно; я чувствовал прилив самых теплых и благодарных
чувств к матери за деликатность, с которою она освободила меня от тяжких самобичеваний за это письмо, представив все дело совсем не в том свете, как оно мне представлялось, — а главное: я ощущал неодолимые укоры
совести за те недостойные мысли, какие я было начал питать насчет материного характера.
Нет-нет и поднимется в нем
совесть, и он готов покаяться отцу Вениамину в своем притворстве. Тот действительно был страдалец, а он — обманщик. Его удерживало неприязненное
чувство к «долгополой породе» еще с детства, когда он босиком бегал по улицам и издали кидал всякие обидные прозвища дьячкам и пономарям двух церквей села Кладенца.
Без всяких оговорок и смятенья, порывисто, со слезами в голосе, он раскрыл ему свою душу, рассказал про все — сделку с
совестью, связь с чужой женой, разрыв, встречу с чудной девушкой и ее смерть, про поворот к простой мужицкой вере и бессилие свое найти ее, про то
чувство, с каким приехал в Кладенец.
Все это было как будто и грешно, а греха она и боялась и не любила по
совести. Но ежеминутно она сознавала и то, что не выдержит напора жалости к дочери и ревнивого
чувства к Калерии. Если представится случай поступить явно к выгоде Симочки, — она не устоит.
— В том-то и беда, Борис Петрович, что православное-то хрестьянство в каком-то двоеверии обретается. И каждый из нас, кто сызмальства в деревне насмотрелся на все, ежели он только не олух был, ничего кроме скверных
чувств не вынес. Где же тут о каком-нибудь руководстве
совести толковать?
— Маша, — начал он опять, — пожалуйста, не говори про себя ничего лишнего. Ты поступаешь теперь, как женщина, которая освободилась от какого-то кошмара. Предо мной тебе нечего ни защищаться, ни оправдываться. Ничего такого я не допущу. Слышишь! В тебе произошел кризис… Я скажу даже, что я не ожидал такого мгновенного действия одной минуты на твою
совесть и нравственное
чувство. Но все это, Машенька, не резон, чтобы преувеличивать свою вину, свое окаянство, как ты выражаешься.
Перед ними стоял тот, слава о чьих подвигах широкой волной разливалась по тогдашней Руси, тот, чей взгляд подкашивал колена у князей и бояр крамольных, извлекал тайны из их очерствелой
совести и лишал
чувств нежных женщин. Он был в полной силе мужества, ему шел тридцать седьмой год, и все в нем дышало строгим и грозным величием.
В этом случае он не думал лицемерить ни перед нею, ни перед богом: от любви к Мариорице, возмущенной такими неудачами и несчастиями, лишенной своего очарования, действительно осталось только глубокое сожаление; но это
чувство так сильно возбуждало в нем угрызения
совести, что он готов был желать себе скорее смерти.